Иван Олбрахт: Микула Шугай збуйник

Колыба вирьх Голатына

Кой писатиль сёї росправы ходив глядавучи и записувучи по утцюзнинї Микулы Шугая історії за того нипоборного чилядника, котрый уд богатых брав а худобным давав и котрый ниґда, кроме ги из самообороны вадь позад справедливої помсты, никого ни забив, ни мав по тулкых податкох уд тулкої чиляди даякої причины ни віровати тому, же Шугай быв низранимый позад зеленої голузкы, котров ся ун удмаховав уд жандарёвых куль, ги кой ґазда ся удмахує уд роя пчул у юльську хвилю.

Бо у сёму лїсовому краёви, зморщиному горами, ги дараб папіря, котрый ся ладиме веричи у шпаргийт, ся и днись робить такоє, чому бы сьме ся у нас лем засміяли. Засміяли бы сьме ся лем позад того, ож у нас ся такі дїйства уже довгі сторуча ни ставуть. У сёму краёви горбув на горбах и просмыкув у просмыкох, де ся у тлїных змирькох родять кырницї и умеравуть престарі яворы, суть и до днись міста заворожині, удкы щи шуга ни уйшов вон ни олинь, ни мидвідь, ни чоловік.

Шоры ранушнёї мрякы, намагово пуднимавучі ся по кронах смерек горі д горам, суть упроваджованём мертвых на небеса, а хмары, шырявучі над просмыками, суть злыма псами из удкрытыма пысками, котрі ся за горов испустять, бы дакого покварити.

А долув, у вузькых долинах рік, у селах, зеленых уд кендеричаных полюв а жовтых уд цвінутя просонцвітув, жывуть вовкуны, котрі ся по змирькох мінявуть на вовкув, а пуд рано дале на люди, туй молоді відьмы поночи убертавуть си мужув на конюв и носять ся на них до рана. Тай босоркань туй ни треба глядати за семерыми ріками, за семерыми горами, бо легко їх стрітиш такой вонка: злых черединиць на паслох, як сыплють на слїды маржинї суль, бы ся та перестала дойити, а добрых мож хотьколи навщивити, урушити уд прялицї, бы забаяли гадово укушеня, вадь бы у купилї из дивяти былинок из малого дїтвака вчинили читаво дужого лиґіня.

Туй щи жыє Буг. У давлячуй тишинї пралїсув жыє ищи тот старый Буг зимлї, котрый убнимать горы а полонины, бавить ся у дибрёх з мидвідями, любкать ся из маржинов, котра ся стратила из череды и милує ся трумбетанём пастырюв, скликавучых вичур худобу. Дыхать у кроны деревам, пє из рук воду из кырницї, світить нучными ватрами на полонинах, трісконить листём на кендеричаных полёх и махать жовтыми форґовами просонцвітув. Престарый поганськый Буг, ґазда хащ а стад, котрый ни хоче быти нияк искапчованый ни з тым гоносным Богом, жывучым у золотови а гадвабу за пестрыми стїнами іконостасув, ни з надутым старцём, скрывавучым ся за потрепаными завісами синаґоґ.

Айбо то, што говорять за Шугаёву гозулку ни є правдов.
— Ньит, — уповів ми пастырь на полонинї вирьх Голатына, — чилядь так говорить, айбо тото было иншак.

И межи тым як си на ватрі пік голубінкы, надїті на вербляну голузку, приказовав ми за тот судьбоносный трафунок, котрый навперед опридїлив жывот Микулы Шугая збуйника.

Учута мнов історія щи май силно заслужовала на переказ по ночах коло огня ги тота за зелену голузку. Направду тота історія щи май силно заслужила на переказ! Исе є ачий єдина характерістика, котров є слобудно описати то, што ся стало, хоть такі слова ги «чудота» вадь «диво» майпирві лїзуть у голову. Айбо исї выразы суть христіанські и означувуть дашто, чому бы ся мав чилядник зачудовати, даякоє диво, котроє лем чажко мож си ростолковати раціонално. Туйкы шак ниякого дива ни є и чудовати ся нїчому. Ож у юліёви зріє зерно, а у авґустови колопнї, ся добрі знає, Иппен таги ся знає, ож у кендерици жывуть добрі вілы нявкы а у багнови злі русалкы; вадь ож сарака-бокораш ся утопить, кидь при спущанёви дерева упаде из бокора у велику воду Тереблї ся Иппен так знає, ги и за ото, ож чилядник зыйде из розума, кидь ступить на місто, куды босокранї ульляли звышкы свої ничистої настоянкы из былин.

Голатынськый пастырь зачав переказовати історію Микулы Шугая у кругови другых дозерачув худобы коло ватры, языкы котрої ся протїгали высоко у вечурнёє небо. Айбо ни докунчив переказ си, бо пустив ся дождь, покуйный а вогкый, тіповый про зачаткы юлія. Переказ докунчив уже на сїнови, у потемкови колыбы. Дозерачі дофайчачи си свої мосяжні піпы, у спанёви потихы удыховали, по стрісї потихы бубновав дождь а за деревлянов передїлков, де спала худоба, ся раз позад того, раз позад антого, узвывало слабинькоє цоркнутя. Слабинькоє а легкоє, ги кой ціцерок перескакує друбноє камінча. То так дись-недись худоба у снови махнула головов и сердце чілінґова на шыйи юй ся легко ударило у желїзноє горло. А исись звук, такый чудный, давав фарбу цїлуй ночи бодрячи фантазію, и видїло ся, ож кось ся там тайно пудслуховувучи и тихо теєтуєвучи, сувать из кутка у куток.

Туйкы є тота макбетова історія за нипоборного Шугая, за збуйника Миколу Шугая, котрый уд богатых брав а худобным давав и котрый ниґда, кроме ги из самообороны вадь позад справедливої помсты, никого ни забив. Бо исе суть честноты вшыткых збуйникув из цїлого світа у краёх, де челядь щи годна любити збуйникув а честовати їх ги народных героюв.

Стало ся тото за войны, ни знає ся де, айбо было тото близько фронтової лінії, де ся тыжднями гурблять катуны фітькоші, прячуть ся уд полёвых піряникув а брешуть катунам из 52. полка, ож глядавуть 26., а катунам из 26., ож глядавуть 85., балашодёрмадськый. Иппен межи сякыма фітькошами быв и Шугай из цімбором си, ерделськым Нїмцём машиністом.

Убыдва ся тогды прятали у хыжи єдної руснацької бабы. Баба была страшна, а хыжа юй из глины метана из высоков соломлянов стріхов упозіровала ги тот чмырь, котрый ся низчогонич удвигать из рувного міста; вадь щи май булш ги коничный клобук, пуд котрым є спрятано ничистоє яйце, из котрого ся бізувно ни улупить нич доброго. Баба тота мала дві дївкы. Дївкы были глупі, волосаті, а ногы мали убкусані уд блох. Айбо на такуй маюрни, ги была у бабы, катуне ни тулко на красоту позеравуть, кулко на то, убы устигли из дївками хоть лем мало погулятим помежи убухами ґранат. Ходили так из дївками дозерати коровы, у хащу на дрыва, а ночов ся пуднимали д ним на пудрю.

— Ты, Русине, — раз за вечирёв узвала ся баба д Шугаёви, — ты будеш знамым чилядником у нашум краёви, будуть ся тя бояти войська а ґенералове… — продовжовала говорити баба намітувучи си из танїра квасных вогуркув из цибулёв, и говорила оно тото так спокуйно, ги бы говорили за прялицю вадь шинґля на стріху. — Хочу, убы-сь си узяв дївку ми, Василину.

А бы ти очи уцяпкали! — подумав си Шугай, баба вшытко знає, пудлоє дїло… Тай повів юй: — А щи што?!, — тай имавучи ся за послїдню надїю додав — А кидь ня завстра устрілять?

Баба нич.

— А ты, Нїмцю, — уповіла, кой прумкнула, што мала у ротї, — ты ся станеш майбогатшым чилядником свого края. Хочу, убы-сь си узяв Євку ми. — Но! Лем кидь ся из сёго жывый уберу! — удповів бабі Нїмиць, на котрум тоже было видко, ож подобні бабині слова му ни суть по дяцї.

Бізувноє дїло, ож катуны си и ни думали бабиных дївок брати. Микулови ся уже тогды любила Ержіка тай Нїмця дома чекала фрайирка. Хотїли у бабы лем перечекати войну, а у бабы ся парадно мали.

Айбо, кой ся припозерали на дївок за столом, та онь ся їм испротивило. Євка голосно чамкала из повным ротом вогуркув из цибулёв а Василина ся деривлянов ложков шупала на потылици, пробувучи стрясти си из головы вуши.